Где потеряешь, не чаешь;
Где найдешь, не знаешь
Где найдешь, не знаешь
Русский писатель Владимир Иванович Даль (1801-1872) отдал более полувека своей жизни изучению родного языка и его особенностей. В своих повестях и рассказах Даль часто обращался к фольклору.
Предлагаем вниманию наших читателей фрагмент одного из рассказов В.И. Даля, опубликованного в первом посмертном издании полного собрания сочинений писателя в 1898 году.
Текст публикуется в авторской редакции, с сохранением орфографии и пунктуации первоисточника.
Предлагаем вниманию наших читателей фрагмент одного из рассказов В.И. Даля, опубликованного в первом посмертном издании полного собрания сочинений писателя в 1898 году.
Текст публикуется в авторской редакции, с сохранением орфографии и пунктуации первоисточника.
Ключ, лад и строй песни
Чтобы выйти из посконного ряда без отрепьев, чтобы не побранили здорово живешь, дайте наперед оговориться: не повесть затейливую собираетесь вы читать, а самый обиходный рассказ о том, какая гора с горой не сходится, где и нечаял.
На Святой неделе, когда ясное теплое солнышко было еще в диковинку после морозной и снежной зимы, все село, стар и мал, гуляли под релями, как в тех местах называют простые качели. Народ сидел и стоял кучками, расположившись тут и там на утоптанной земле, из которой усиленно пробивалась носом на простор зелененькая травка, коленчатый спорыш, круглолистые колачики, да жилистый придорожник. В одном из этих кругов сидели певцы и певицы, из коих несколько голосов отличались между всеми прочими заливной соловьиной замашкой. «Из этой семьи, – сказал старик, указывая проезжему гостю на девку и парня, – из этой семьи уже не один малый попал в придворные певчие; это у нас уже такая порода ведется». Проезжий подсел и стал прислушиваться; другой старик, с огромной седой бородой, сидевший в кружке и, как видно было, заправлявший песенниками, спросил: «А что, барин, ладно ли, любо ли тебе?» – Любо, старик почтенный, – отвечал тот, – пойте, я стану слушать. «А какую ж тебе спеть? Какую ты любишь? Слова станешь, что ли, слушать, аль ты до голосу охоч?» – И до голосу охоч я, – отвечал тот, – и слова стану слушать; коли знаешь старинную песню, так спойте-ка старинную!
Старики затянули, а прочие стройно приставали, подхватывали и выносили, и спели следующую песню (Обе песни эти списаны со слов, как они поются в народе, в Оренбургской губернии):
На Святой неделе, когда ясное теплое солнышко было еще в диковинку после морозной и снежной зимы, все село, стар и мал, гуляли под релями, как в тех местах называют простые качели. Народ сидел и стоял кучками, расположившись тут и там на утоптанной земле, из которой усиленно пробивалась носом на простор зелененькая травка, коленчатый спорыш, круглолистые колачики, да жилистый придорожник. В одном из этих кругов сидели певцы и певицы, из коих несколько голосов отличались между всеми прочими заливной соловьиной замашкой. «Из этой семьи, – сказал старик, указывая проезжему гостю на девку и парня, – из этой семьи уже не один малый попал в придворные певчие; это у нас уже такая порода ведется». Проезжий подсел и стал прислушиваться; другой старик, с огромной седой бородой, сидевший в кружке и, как видно было, заправлявший песенниками, спросил: «А что, барин, ладно ли, любо ли тебе?» – Любо, старик почтенный, – отвечал тот, – пойте, я стану слушать. «А какую ж тебе спеть? Какую ты любишь? Слова станешь, что ли, слушать, аль ты до голосу охоч?» – И до голосу охоч я, – отвечал тот, – и слова стану слушать; коли знаешь старинную песню, так спойте-ка старинную!
Старики затянули, а прочие стройно приставали, подхватывали и выносили, и спели следующую песню (Обе песни эти списаны со слов, как они поются в народе, в Оренбургской губернии):
Как во городе, в Царь-Киеве,
Тут жила была молода вдова;
Как у вдовушки было девять сынов,
А десята дочь несчастная…
Хорошо братцы ее возлелеяли;
Возлелеявши, замуж отдали:
Ни за князя, ни за боярина,
За хорошего за морянина,
Как морянин, он увез ее,
Молоду жену свою, за море;
Она год живет и другой живет,
А на третий сынка родила;
Порождавши сына, встосковалася,
По родной своей по матушке,
По родным своим по сродничкам,
Говорила она другу милому:
Ты душа моя, ты возлюбленный!
Пожалей меня со младенчиком,
Ты пойдем, друг, к родной матушке!
Собралася она и поехала,
Со своим другом милыим,
Со своим милым детищем.
А на третий день становилися,
Коней кормить, кашу варить.
Не черны вороны налетали тут,
Злы разбойнички наезжали:
Морянина смерти предали,
Моряненочка в воду кинули,
Тут жила была молода вдова;
Как у вдовушки было девять сынов,
А десята дочь несчастная…
Хорошо братцы ее возлелеяли;
Возлелеявши, замуж отдали:
Ни за князя, ни за боярина,
За хорошего за морянина,
Как морянин, он увез ее,
Молоду жену свою, за море;
Она год живет и другой живет,
А на третий сынка родила;
Порождавши сына, встосковалася,
По родной своей по матушке,
По родным своим по сродничкам,
Говорила она другу милому:
Ты душа моя, ты возлюбленный!
Пожалей меня со младенчиком,
Ты пойдем, друг, к родной матушке!
Собралася она и поехала,
Со своим другом милыим,
Со своим милым детищем.
А на третий день становилися,
Коней кормить, кашу варить.
Не черны вороны налетали тут,
Злы разбойнички наезжали:
Морянина смерти предали,
Моряненочка в воду кинули,
А меня молоду во полон взяли!
И мы день едем и другой едем –
А на третий день становилися,
Становилися, спать ложилися…
А один-то из них разбойничек
Уж он спать не спит. Богу молится.
Помолившись Богу, стал выспрашивать:
Уж ты гой-еси, молода вдова,
Ты которого, вдова, города,
Ты чьего отца, какой матери?
А я города Царя-Киева,
Отца-матери богатого,
Роду племени хорошего,
Как во граде Царь-Киеве
Жила была молода вдова,
А у вдовушки было девять сынов,
А десята дочь несчастная;
Хорошо братцы ее возлелеяли,
Возлелеявши, замуж отдали,
Ни за князя, ни за боярина,
За хорошего за морянина;
Он увез молоду за море,
Она год живет и другой живет,
А на третий сынка родила.
Породивши сына, встосковалася
По родной своей по матушке,
По родным своим по сродничкам,
И мы день едем и другой едем –
А на третий день становилися,
Становилися, спать ложилися…
А один-то из них разбойничек
Уж он спать не спит. Богу молится.
Помолившись Богу, стал выспрашивать:
Уж ты гой-еси, молода вдова,
Ты которого, вдова, города,
Ты чьего отца, какой матери?
А я города Царя-Киева,
Отца-матери богатого,
Роду племени хорошего,
Как во граде Царь-Киеве
Жила была молода вдова,
А у вдовушки было девять сынов,
А десята дочь несчастная;
Хорошо братцы ее возлелеяли,
Возлелеявши, замуж отдали,
Ни за князя, ни за боярина,
За хорошего за морянина;
Он увез молоду за море,
Она год живет и другой живет,
А на третий сынка родила.
Породивши сына, встосковалася
По родной своей по матушке,
По родным своим по сродничкам,
Говорила она другу милому:
Ты душа моя, мой возлюбленный!
Пожалей меня с младым юношей,
Ты пойдем, друг, к родной матушке?
Собиралась она и поехала,
Со своим другом милыим,
Со своим малым детищем.
Они день едут и другой едут,
А на третий становилися
Коней кормить, кашу варить.
Не черны вороны налетали тут,
Злы разбойники наезжали,
Морянина смерти предали,
Моряненочка в воду бросили,
А меня молоду в полон взяли!
Как возговорит разбойничек
Громким голосом, порывчатым:
Уж вы, гой есте, братцы, братья мои!
Вы вставайте-ка, братцы, скорехонько,
Вы послушайте сестру милую
Сестру милую, сироту круглую;
Не чужбинина мы смерти предали,
Смерти предали мы зятюшку;
Не чужого мы и в воду бросили,
В воду бросили племянничка!
Не чужеземку и в полон взяли,
Взяли мы родну сестрицу кровную!
Ты душа моя, мой возлюбленный!
Пожалей меня с младым юношей,
Ты пойдем, друг, к родной матушке?
Собиралась она и поехала,
Со своим другом милыим,
Со своим малым детищем.
Они день едут и другой едут,
А на третий становилися
Коней кормить, кашу варить.
Не черны вороны налетали тут,
Злы разбойники наезжали,
Морянина смерти предали,
Моряненочка в воду бросили,
А меня молоду в полон взяли!
Как возговорит разбойничек
Громким голосом, порывчатым:
Уж вы, гой есте, братцы, братья мои!
Вы вставайте-ка, братцы, скорехонько,
Вы послушайте сестру милую
Сестру милую, сироту круглую;
Не чужбинина мы смерти предали,
Смерти предали мы зятюшку;
Не чужого мы и в воду бросили,
В воду бросили племянничка!
Не чужеземку и в полон взяли,
Взяли мы родну сестрицу кровную!
Гость слушал с большим вниманием песню эту, похвалил ее и спросил старика:
– А нет ли у тебя, старик, в запасе еще такой же песни? – Есть, – отвечал старик, расходившись, – есть такая, что мать в неволю к татарам пошла, да угодила к родной дочери; спеть, что ли? – и затянул:
«Как за той-то, за той, за Дарьей рекой, татары-то полон делят: кому злато, кому серебро достанется. Доставалася, видно, теща затюшке… он привез ее на дикую степь к молодой жене: еще вот тебе, молодая жена, вековечная работница, а вам, мои детушки, нянька-матушка! – Ты заставь ее, жена, три дела делать: первое дело дитя качать, другое дело бумагу прясть, третье дело гусей пасти. Полоняночка ногами-то дитя качает, руками-то бумагу прядет, глазами-то гусей пасет. Дитя качает, сама прибаюкивает: «Ты баю, баю, мое дитятко, ты баю, баю, мое милое; ты по батюшке татарченок, а по матушке ты русеночек – и моих черев урывочек! Твоя матушка мне родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко».
Услыхали няньки-мамушки, доложили они своей барыне: «Ах, барыня сударыня, поляночка дитя качает, прибаюкивает: ты баю, баю, мило дитятко – ты по батюшке татарченок, а по матушке ты русеночек – и моих черев урывочек: твоя матушка мне родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко!»
Как стучит-бренчит, по сеням бежит – по сеням бежит и дрожмя дрожит: дочь родная упадала во резвы ноги…
– Ох, ты матушка, сударыня! Что давно ты мне не скажешься! Не заставила бы тебя три дела делать: ни дитя качать, ни гусей пасти, ни бумагу прясти. Вот тебе золоты ключи, отмыкай-ка дубовы ларцы, бери себе золотой казны, сколько надобно; поспешай-ка ты на конюшенку, бери себе коня доброго, поезжай с Богом на Святую Русь, ко малым своим детушкам!
– Дитя ли ты мое, дитя милое! Не надо мне золотой казны, не иду я на Святую Русь, с тобой, мой друг, не расстануся!
– А нет ли у тебя, старик, в запасе еще такой же песни? – Есть, – отвечал старик, расходившись, – есть такая, что мать в неволю к татарам пошла, да угодила к родной дочери; спеть, что ли? – и затянул:
«Как за той-то, за той, за Дарьей рекой, татары-то полон делят: кому злато, кому серебро достанется. Доставалася, видно, теща затюшке… он привез ее на дикую степь к молодой жене: еще вот тебе, молодая жена, вековечная работница, а вам, мои детушки, нянька-матушка! – Ты заставь ее, жена, три дела делать: первое дело дитя качать, другое дело бумагу прясть, третье дело гусей пасти. Полоняночка ногами-то дитя качает, руками-то бумагу прядет, глазами-то гусей пасет. Дитя качает, сама прибаюкивает: «Ты баю, баю, мое дитятко, ты баю, баю, мое милое; ты по батюшке татарченок, а по матушке ты русеночек – и моих черев урывочек! Твоя матушка мне родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко».
Услыхали няньки-мамушки, доложили они своей барыне: «Ах, барыня сударыня, поляночка дитя качает, прибаюкивает: ты баю, баю, мило дитятко – ты по батюшке татарченок, а по матушке ты русеночек – и моих черев урывочек: твоя матушка мне родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко!»
Как стучит-бренчит, по сеням бежит – по сеням бежит и дрожмя дрожит: дочь родная упадала во резвы ноги…
– Ох, ты матушка, сударыня! Что давно ты мне не скажешься! Не заставила бы тебя три дела делать: ни дитя качать, ни гусей пасти, ни бумагу прясти. Вот тебе золоты ключи, отмыкай-ка дубовы ларцы, бери себе золотой казны, сколько надобно; поспешай-ка ты на конюшенку, бери себе коня доброго, поезжай с Богом на Святую Русь, ко малым своим детушкам!
– Дитя ли ты мое, дитя милое! Не надо мне золотой казны, не иду я на Святую Русь, с тобой, мой друг, не расстануся!
– Вот какое дело сталось, – сказал старик, как бы объясняя смысл песни своей: разбойнички думали, греха не убояся, убить да обобрать чужих – чужой, так все будто на душе легче, чужое сердце во мне не болит – ан убили зятюшку, утопили сестрина сынка, да полонили родную сестру; а тут – мать в полон попала к татарам, ан у нея дочка в полоне, мурзинкой живет, в парчах, в шелку ходит, в серебряных бляхах, в золотых запястьях… стучит-бренчит, по сеням бежит и упала в ноги родной матери!
– Да, – сказал гость, – на досуге кто-нибудь хорошо сложил!
– Однако, барин, – сказал старик, – сказка складка, а песня быль; уж ты там что хочешь говори, а песня быль.
– Может статься, и быль! – заметил гость, – а может статься, и досужество; мудрено, признаться, чтобы все это так сталось.
– Как мудрено? – спросил старик, – отчего мудрено? Нешто тому только и веры дать можно, что мы сами видели, а чего не видали, тому нельзя и верить? Оно правда, что, может статься, быль, а может, и досужество: оно пить, есть не просит, а ину пору накормит; ремесло за плечами не носишь, а с ним добро. Только вот что, барин, мудреного в том ничего нет, что в песнях этих поется…
– Да, – сказал гость, – на досуге кто-нибудь хорошо сложил!
– Однако, барин, – сказал старик, – сказка складка, а песня быль; уж ты там что хочешь говори, а песня быль.
– Может статься, и быль! – заметил гость, – а может статься, и досужество; мудрено, признаться, чтобы все это так сталось.
– Как мудрено? – спросил старик, – отчего мудрено? Нешто тому только и веры дать можно, что мы сами видели, а чего не видали, тому нельзя и верить? Оно правда, что, может статься, быль, а может, и досужество: оно пить, есть не просит, а ину пору накормит; ремесло за плечами не носишь, а с ним добро. Только вот что, барин, мудреного в том ничего нет, что в песнях этих поется…